p align="left">Многие недоумения разъясняются, если мы допустим, что погребальное сооружение, в котором сжигали покойников Черной Могилы, представляло собой подобие домовины, легкого бревенчатого сооружения, наполненного и окруженного со всех сторон хворостом и соломой. Идея дома мертвых, воспроизводящего схематически жилище живых, такая же общечеловеческая, как и идея кромлеха. Обе они нередко сочетаются и дополняют друг друга. Мне представляется, что в центре подсыпки строилась легкая прямоугольная домовина из жердей или досок. В Черной Могиле есть несколько крупных железных гвоздей, загнутых таким образом (в два колена), что это могло получиться только при скреплении двух тесин толщиной около 5-6 см. Вероятнее всего, что эта домовина не была настоящим домом, а лишь изображением, символическим подобием его; бревна или жерди могли быть положены неплотно, с просветами, образуя лишь прямоугольную ограду, может быть, покрытую соломенной крышей. Все в такой домовине должно было быть подчинено требованиям сгораемости, легкого доступа воздуха, что достигалось незначительной толщиной строительного материала, неплотностью кладки жердей, хорошей тягой и обилием хвороста и соломы. Длина такой домовины определяется расстоянием между крайними вещами на кострище Черной Могилы - 320-350 см, т. е. размерами срубных гробниц-домовин той же эпохи, известных нам по курганам со срубами в ямах. Если мы допустили существование домовины, то сразу станет понятен и бронзовый сосуд с углями, и древодельские инструменты, и гвозди, и компактное расположение всего сгоревшего инвентаря, и большая опаленность верхних частей, и ряд других деталей. Инструменты плотников (топоры и долота) положены в восточной части кострища, поблизости от замков и ключей, которые, может быть, отмечают место входа в домовину. Скобель был брошен на груду оружия. Этнографические данные говорят о том, что инструменты, которыми делали гроб, должны быть очищены, а остатки материала - сожжены. Тысячу лет назад, очевидно, все "орудия древодельские", при помощи которых сколачивали последнее жилище князя, подлежали сожжению.
Бронзовый сосуд с углями в свете этнографии становится устойчивым символом жилища, домашнего очага, переносимого на новое место. В такой домовине, когда она была заполнена жертвенными животными, происходит и один из самых мрачных эпизодов погребения - умерщвление женщины, обреченной на сожжение. Когда дом мертвых был наполнен всем, его, очевидно, закладывали хворостом доверху, подкладывали хворост снаружи и зажигали все сооружение. Подсыпка, поднимавшая костер на 1,5 м над уровнем земли, создавала хороший доступ воздуха, и домовина должна была ярко гореть, создавая внутри высокую температуру, необходимую для сожжения трупов, лежащих на земле. Земля вокруг костра была прокалена на значительном расстоянии. Сожжение на подсыпке было обычным для Чернигова. Три крупнейших черниговских кургана объединены одним признаком: насыпь их сооружалась в два приема, и на вершине укладывались доспехи. Первичная насыпь Черной Могилы достигала 7 м высоты и, судя по фотографии, представляла собой шаровой сегмент. Положенные на вершину доспехи должны были быть видимы со всех сторон, а значительная отлогость насыпи позволяла, если это требовалось ритуалом, разместиться около доспехов значительному числу лиц. Возможно, что здесь и происходили поминки-страва.
Ковши круговые, запенясь, шипят
На тризне плачевной Олега;
Князь Игорь и Ольга на холме сидят,
Дружина пирует у брега.
Давно уже доказано, что тризна - не поминки, а военная игра, турнир, состязание в честь умершего.(Котляревский А. О погребальных обычаях языческих славян. М., 1868, с. 131-132. В словаре Памвы Берынды "тризнище - местце, где бывают поединки, або бойования". Церковь наказывала тех, кто "по мертвеци дрался".)
Мне кажется, что именно ради тризны военные доспехи умершего клали на вершину высокой насыпи, чтобы они как ратные символы воодушевляли состязающихся воинов. Слова "тризна", "тризнище" соответствуют греческому борьба, состязание. Греческие олимпиады переводились словами "пятилетнее тризнище". Тризнище иногда приравнивалось к поприщу, к пространству для состязаний.(Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь. М., 1900, с. 732.)
Наиболее интересны для уяснения сущности тризны сопоставления синонимов в переводах с греческого. Слово agon переведено:
в Хронике Георгия Амартола в Хронике Иоанна Малалы
Подвиг Тризна
Поприще Уристание
Троуд Подрумие, игра
Исходя из смысла слов, равнозначных тризне, можно думать, что в славянской тризне, как и в античном погребальном церемониале, главное место принадлежало конским состязаниям, скачкам, ристаниям на "поприще", "подвигу" (т. е. движению) на "подрумии" (ипподроме). При насыпке Черной Могилы люди, руководившие погребальным обрядом, не заботились о том, чтобы вытащить наверх все оружие; много оружия они оставили на кострище. Но зато они очень внимательно отнеслись к тому, чтобы богаче представить связь погребенных с культом. Здесь мы видим и два турьих рога, обязательные атрибуты славянских божеств, два жертвенных ножа и, наконец, бронзового идола. Современники покойных дали нам понять, что под насыпью Черной Могилы лежат люди, облеченные правами не только военачальников, но и жрецов, люди, которым могут понадобиться на том свете и ножи для заклания жертв и священные ритоны для провозглашения благоденствия соплеменникам.
Такое сочетание военного и жреческого могло быть только в лице князя. Во многих славянских языках "князь" и "жрец" звучат почти одинаково (чешский: князь - knez, жрец - knez; польский: князь - ksiaze, жрец - ksiadz). Мы знаем, что у славян князья нередко выполняли функции верховных жрецов. Ко времени первых столкновений с печенегами относится черниговский боярский курган "Гульбище", в котором нет таких княжеских регалий, как турьи рога, но где с большим почетом похоронен какой-то знатный богатырь. Его вещи огромны, они в полтора раза превышают размеры обычных вещей: меч длиною 126 см (при 96 см однотипного меча); стремена в полтора раза шире стандарта; деревянное ведро для меда с железными обручами достигало 40 см в диаметре (при норме в 25-30 см). Это заставляет вспомнить былинную "чару зелена вина в полтора ведра".
Во славном во городи во Чернигове,
Да у ласкова-ле у князя-ле у Олеговича
Собиралися все его богатыри
И славный богатырь Светогор его...
(Григорьев А. Д. Архангельские былины и исторические песни, Мезень. СПб 1910, т. III, с. 249-255.).
Былина сложилась, очевидно, в черниговском окружении Олега Святославича, но могла отражать и какие-то более ранние эпические сказания начала X в. Кстати, богатырский курган Гульбище находился на Болдиных горах, рядом со Святой рощей и храмом Ильи, т. е. на древнем языческом ритуальном месте, от чего могло появиться и эпическое имя Святогора (Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963, с. 194.).
Черниговские курганы и особенно Черная Могила, насыпанная над черниговским князем эпохи Константина Багрянородного (945-959 гг.) и Святослава (964 - 972), очень ярко и подробно обрисовывают нам погребальную обрядность высшего слоя Киевской Руси в тот момент, когда государственное язычество достигло своего апогея накануне принятия христианства.
Волхвы и мифы
Важным разделом деятельности волхвов-волшебников было создание и передача по наследству многообразного обрядового фольклора. Его истоки шли из далеких глубин первобытности и благодаря бережному сохранению традиций отголоски словесного творчества дошли в глухих углах России до XIX в., до встречи с исследователями-этнографами. Переводы с греческого позволяют нам определить, что "myphos" и "leros" переводилось на русский язык XI-XII вв. как "кощюны", "басни".(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 528 и след.)
Кощуны и басни - близкие понятия, но не тождественные: "Инии гудуть (играют на смычковых инструментах), инии бають ему и кощюнять".(Срезневский И. И. Материалы.., стлб. 1308-1309.) Баять, рассказывать басни, очевидно, относится к разным видам устной словесности, и это действие подвергается значительно меньшим нападкам церковников, чем кощуны, от которых произведено и наше современное слово кощунствовать, надругаться над святыней. В баснях, очевидно, больше светского, может быть, бытового (но не эпического), а в кощунах больше языческого, мифологического, того, что казалось особенно кощунственным и отцам церкви IV - VII вв. и русскому духовенству XI - XIV вв.
Кощуны семантически связывались с волхвами и волшебством: "Ни чаров внемли, ни кощюнъных вълшеб". Кощуны-мифы четко противопоставляются правдивым эпико-историческим повествованиям. Церковные писатели того времени считали, что следует "в кощюн место преславных делес повести сказывати", т. е. предпочитали эпос мифам. Существовали специальные "баяны" и сказители мифов - "кощюнники", к которым народ стекался, несмотря на запрещения: "Да начнеши мощи кощюнником въспрещати - видиши многы събирающеся к кощюнъникомъ".(Срезневский И. И. Материалы..., стлб. 1309 (из "Златоструя").)
В какой-то мере кощуны связаны с погребальным обрядом: "Мнозии убо тщеславия ради плачют (о покойнике) а отшедше кощюняютъ и упиваются".(Срезневский И. И. Материалы..., стлб. 1308.)
Из этой фразы видно, что кощуны исполнялись во время поминок по умершему. Причем исполнялись они "тщеславия ради", т. е. особо торжественным поминальным пиром считался тот, на котором пелись какие-то мифологические сказания.
При определении первоначальной этимологии слова "кощуна", "коштуна ", очевидно, следует принять допущение двойственной основы его; первая половина (кош-) прямо связана с понятием судьбы, жребия (Подробнее см.: Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с.383-386.), а вторая - с более многообразным набором значений: "ТУНЕ" (безвозмездно, напрасно), "туний" - "лучший", "безвозмездный", "тунъ" - "особенно".(Срезневский И. И. Материалы..., стлб. 1037.)
Русские переводчики XI - XII вв. устойчиво переводили греческое "myphos" словом "кощюны", объединяя в нем понятия судьбы и доброго начала. Противопоставление кощун "повестям о преславных делах" говорит о преобладании в них не эпического, а религиозно-мифологического начала. Исполнялись мифы-кощуны старцами: "старьчьскыи басни", "старьча кощуны". "Кощюнословие" иногда объединяется в одной фразе с "кобением", очевидно, исполнение сказаний могло сопровождаться: теми или иными ритуальными жестами и телодвижениями. В "Материалах" Срезневского (включающих и переводные произведения, по которым мы можем точнее представить себе значение русских слов) с фольклором связаны следующие термины:
Баян, обаятелъ (incantator) - "произносящий или поющий заклинания".
Кощунство (позднее) - надругательство над христианской святыней.
К этим материалам Срезневского следует добавить:
Кощьное - "сиречь тьма кромешная", "преисподняя" (см. выше).
Кощей, Кощуй Бессмертный, Корчун - сказочный персонаж.(Соколов Ю. М. Русский фольклор. М., 194), с. 324.)
Ключом для проникновения в полузакрытый мир древнеславянской мифологии может послужить широко распространенный и устойчивый образ Кощея Бессмертного, в самом имени которого содержится указание на мифологическую архаику "кощун" и на связь с инфернальной сущностью "кощьного", потустороннего царства. Восточнославянская волшебно-фантастическая сказка долгое время именовалась исследователями мифологической, пока известный украинский этнограф Н. Ф. Сумцов не высказал серьезных сомнений в возможности научного познания славянской мифологии: "Границы мифологии висят в воздухе; ничего прочного и устойчивого здесь никогда не было и ныне, при современном состоянии фольклора мифология не имеет определенного содержания".(Из статьи М. Халанского. См.: Сказки. Ист. русск. литературы / Под ред Е. В. Аничкова. М., 1908, т. I, с. 145.)
Однако, по мере дальнейшего изучения фольклора, выясняется, что измельчавшими потомками древних мифов действительно являются сказки и именно волшебные ("мифологические") сказки: "Происхождение сказки из мифа не вызывает сомнения".(Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976, с. 262. Н. И. Кравцов и С. Г. Лазутин выражают сомнения в правильности этого тезиса Мелетинского (см.: Русское устное народное творчество. М., 1977, с. 112), считая, что мифы повлияли лишь на художественную сторону волшебных сказок, с чем трудно согласиться. Что касается мифологии, то авторы правы, указывая, что "мифология складывается на последнем этапе существования первобытнообщинного строя" (с. 265). На язык абсолютных дат это можно перевести как энеолит и бронзовый век. Предшествующие прото-мифы охотников каменного века порождены особым миропониманием; осколки их тоже встречаются в сказках.) А в дальнейшем в связи е ростом племенных дружин и военных столкновений в мифологические повествования вплетается все в большей степени героический эпос.
Таким образом, восточнославянская волшебно-богатырская сказка является хранительницей перемешанных между собой отголосков архаических мифов и фрагментов богатырского эпоса, рождавшегося еще в I тысячелетии до н. э. (Новиков Н. В. Образы восточнославянской волшебной сказки. Л., 1974, с. 13.) 50 Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. Раздел "Мифы, предания, сказки", с. 528-596. "Начало волшебное заключает так называемые пережиточные моменты и прежде всего религиозно-мифологические воззрения первобытного человека ... Сказка полна мотивов, содержащих в себе веру в существование "потустороннего мира" и возможность возвращения оттуда ...".
"Враждебное человеку пространство - "иное" царство, морское царство, царство Змея, Кощея, Яги ... Проникая в этот мир, разрушая его, герой утверждает единый мир человеческой справедливости и гуманизма".(Вавилова М. А. Сказки. - В кн.: Русское народное поэтическое творчество. М., 1978, с. 157.)
О таком важном сказочном персонаже, как Кощей Бессмертный мы, к счастью, располагаем тремя видами источников: во-первых - сказки; (Новиков Н. В. О специфике образа в восточнославянской сказке (Кощей Бессмертный) - В кн.: Русский фольклор. М.; Л., 1966. ) во-вторых - былина, а, в-третьих - изображение смерти Кощея на ритуальном турьем роге из языческого кургана эпохи Святослава 54.(Рыбаков Б. А. Древности Чернигова, с. 45 - 50; Рыбаков Б. А. Древняя Русь..., с. 44-47.) (Рис. 66).
Это, пожалуй, единственный случай, когда фольклорные записи XIX в. могут быть прямо соотнесены с изобразительным материалом середины X в., времени расцвета и наступательной силы русского язычества. Три этих источника группируются так: былина об Иване Годиновиче (положительном герое) ближе к композиции на турьем роге из Черной Могилы. Сказки же с Кощеем Бессмертным, представленные несколькими вариантами, содержат много дополнительных сюжетов, в них шире общий фон и больше различных эпизодов. Объединяет все три источника одна идея: Кощей, представитель темного "кощного" царства, только хочет остаться бессмертным, но на самом деле могущественное жизненное начало побеждает Кощея.
Прежде чем перейти к подробному рассмотрению всего комплекса сведений о Кощее, считаю необходимым оговориться относительно этимологии его имени. Слово "кощей" известно киевской летописи XII в. в значении "слуги", "раба" ("седельникы и кощее", "кощей мал"). Слово явно заимствовано из тюркского. Это выявляется из обращения автора "Слова о полку Игореве" ко Всеволоду Большое Гнездо: "Аже бы ты был (в походе против половцев), то была бы чага по ногате, а кощей по резане", т. е. половецкие пленники-рабы распродавались бы по дешевке.(Мелиоранский П. Турецкие элементы в языке "Слова о полку Игореве" - ИОРЯС, 1902, т. VII, кв. 2, с. 292.) В своей работе "Древняя Русь" (1963 г.) я тоже отдал дань такой этимологии (с. 47). Тюркская этимология от "кошчи" - раб утвердилась в науке (См. последнюю по времени обобщающую работу Н. И. Кравцова и С. Г. Лазутина "Русское устное народное творчество". (М., 1983, с. 117), но было бы неосторожно принимать её безоговорочно для всех вариантов былинно-сказочного комплекса. Сказки о Кощее Бессмертном исследователи делят на две группы по характеру смерти Кощея: "Смерть Кощея в яйце" и "смерть Кощея от коня" (Новиков Н. В. Образы..., с. 193.). К этим двум группам следует добавить третью, представленную былинами об Иване Годиновиче - "смерть Кощея от своей стрелы".
Оценивая мифологическую сторону этих вариантов, следует сказать, что она менее всего выражена в сказках, кончающихся смертью Кощея от коня. В сказках, где кощеева смерть запрятана в яйце или находится в заговоренной стреле, есть ясно выраженный элемент предопределенности, участия сил более могущественных, чем сам Кощей. Они вполне соответствуют нашему представлению о волшебной сказке, как о реликтовой форме древнего мифа. В сказках же с участием коня этой волшебной предопределенности нет, там больше бытовых черт и всем своим построением они отличаются от первых; их объединяет имя Кощея и то, что он похищает женщину.
Схема этих сказок с участием коня такова: герой (Иван, Иван-Царевич и др.) женится на степной богатырше Марье Моревне "прекрасной королевне" и живет в её государстве. Ивану запрещено входить в один чулан, а когда он все же проник в него, то увидал, что там висит Кощей Бессмертный на двенадцати цепях или он сидит в кипящем котле или "в огне поганый Кощей на цепях висит". Герой доверчиво выручает Кощея, а тот похищает жену героя и мчит её на коне в свои края. Иван-царевич разыскивает жену и в процессе погони конь Ивана убивает Кощея ударом копыта (Народные русские сказки/Собр. А. Н. Афанасьева. М., 1976, с. 193.). Труп Кощея сжигают на костре. Главной помощницей героя является Баба-Яга (в её южном, степном варианте), владеющая стадами волшебных кобылиц. Герой нанимается к Бабе-Яге в пастухи, чтобы получить волшебного коня.
Вся обстановка этой сказки очень близка к сказкам о "Девичьем царстве", о Бабе-Яге - повелительнице конного степного войска, о женщинах-змеихах, продолжающих борьбу с героем после гибели Змея. Опираясь на такие признаки, как конное девичье войско амазонок, черепа врагов на шестах (как у геродотовских тавров в Крыму), "железная ступа" (скифские и сарматские походные котлы) Бабы-Яги, полуденные приморские земли, каменные крепости и т. п., я соотнес этот комплекс сказок с эпохой праславянско-сарматских взаимоотношений около рубежа нашей эры.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с 585-590.) Почти все эти признаки мы находим и в сказке типа "Марья Моревна". Действие здесь происходит у моря, дом Бабы-Яги окружен 12 шестами, "на одиннадцати шестах по человечьей голове, только один незанятый".(Народные русские сказки, с. 191.) У Бабы-Яги есть 12 волшебных кобылиц, говорящих человечьим голосом. Одним из помощников героя является Орел - степная, горная птица.
Все признаки ведут нас на юг, к черноморским землям, занятым некогда "женоуправляемыми" сарматами. Однако вариант с Кощеем, очевидно, несколько более поздний, чем сарматское время. Сквозь сказочную причудливую форму проглядывает историческая конкретность: во дворце, в чулане живет прикованный пленник; ему удается бежать "к себе". Но этот Кощей не царь, не полководец - его государство не упоминается, дворца у него нет; нет ни войска, ни слуг; есть только какое-то жилье, конь, с которым он беседует, и сабля. Смерть этого Кощея - обычная смерть степняка: сам он изрубил своего противника, а потом угодил под копыта вражеского коня.
Вся ситуация с пленным Кощеем в чулане, бегством из плена, увозом бывшей хозяйки и поединком в поле могла относиться и к сарматскому времени, но в данном случае имя пленного степняка определенно указывает на более позднее время: из иранских наречий (к которым относится сарматский язык) слово "кощей" не объясняется; оно явно тюркское, а следовательно, в этом смысле ("кощей" - "раб", "пленник") оно могло появиться не ранее V в. после соприкосновения славян с тюрками (гунны, болгары, хазары, печенеги). Здесь могло произойти то, что мы наблюдаем в эпосе: былины, явно связанные с печенегами или половцами X - XII вв., именуют этих врагов Руси "татарами". На ранние сказания о войнах с "Девичьим царством" наслоился более поздний термин "кощей" в значении пленника. Это вполне в духе "Слова о полку Игореве", где говорится о том, что "Игорь князь выседе из седла злата а в седло кощиево", в седло пленника.
Конечно, нельзя исключать возможность контаминации, наслоения на сюжет сказания о "Девичьем царстве" отдельных элементов сказаний о Кощее Бессмертном (не пленнике, а царе). Такими общими элементами являются похищение женщины п обязательная, но не предопределенная, а как бы случайная, смерть отрицательного героя в эпилоге сказки то убитого копытом коня Ивана-Царевича, то разбившегося о камень при падении со своего собственного коня во время стремительной скачки. В пользу такой перепутанности разных сюжетов говорит внедрение имени Кощея в разные сказки, где он, по прихоти рассказчиков, заменяет Змея или Бабу-Ягу.
Для уяснения мифологической сущности того Кощея Бессмертного, который семантически связан с кощунами и кощным царством мертвых, данная группа сказок - "смерть Кощея от коня" - дает нам только фрагменты, становящиеся интересными для нас лишь тогда, когда мы найдем им место в основной сказке.
Рассмотрим классическую сказку о Кощее Бессмертном, спрятавшем свою смерть в недоступном и никому неизвестном месте, за тридевять земель от района действий героев сказки. Этот Кощей - не пленник, не раб, а повелитель далекого царства где-то "прикрай свету" на "стеклянных горах" (айсберги?); живет он во дворце с золотыми окнами и хрустальными дверьми. Дворец его полон самоцветных каменьев, алмазов, бирюзы и жемчуга; в нем много прислуги; защищает Кощея его войско, иногда именуемое полками чертей ("кощное - сиречь преисподняя"). Кощей во всех сказках представлен как отрицательный тип; "он воплощает в себе хитрость: вероломство, коварство, неблагодарность". "В Кощее очень устойчиво сохраняются его мифологические и демонические черты, идущие от глубокой древности".(Новиков Н. В. Образы..., с. 216 и 218.)
Основная структура сказки такова(Использую здесь превосходный обзор вариантов, сделанный Н. В. Новиковым в цитированной выше книге "Образы восточнославянской волшебной сказки" (с. 192-218).):
1. Кощей похищает девушку (невесту героя) и скрывает её в своем дворце.
2. Герой (иногда с помощниками или братьями) отправляется освобождать пленницу.
3. На пути своими добрыми делами герой заслуживает благодарность разных животных и птиц.
4. Герой достигает дворца Кощея и в его отсутствие встречается со своей невестой.
5. Пленница Кощея выпытывает у него местонахождение его смерти.
6. Смерть Кощея (в русских, украинских и белорусских сказках почти одинаково) запрятана так:
На море на окиане есть остров (на острове - камень),
На том острове дуб стоит (иногда упоминается дупло),
Под дубом сундук зарыт (иногда на дубу гнездо с уткой),
А в сундуке - заяц,
В зайце - утка,
В утке - яйцо,
А в яйце - моя смерть
7. Герой (Иван, Иван-царевич) совершает далекое путешествие и с помощью благодарных животных добывает волшебное яйцо, умерщвляет Кощея и освобождает свою невесту.
Устойчивый мотив местонахождения смерти Кощея в яйце, приводит нас к одному из самых распространенных символов жизни, жизненной силы, динамики развития и перевоплощения яйца в птицу. Яйца были неотъемлемой частью весенних аграрно-магических обрядов, начиная от праздника "красной горки" и кончая пахотой и севом.(Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 516-518.)
Писанки - яйца, украшенные сложными рисунками, являются обязательной принадлежностью весенней заклинательной обрядности. Космологический смысл композиции на писанках говорит о том, что яйцо, предназначенное для ритуала, должно было изображать мир в целом, со всеми его земными и небесными разделами. В "Калевале" рождение Вселенной представлено как появление яйца: дева неба, она же "мать воды" Илматар-Каве приняла "бога всевышнего Унко", явившегося ей в виде утки. Утка снесла яйцо, из которого и создалась Вселенная:
Из яйца, из нижней части
Вышла мать-земля-сырая,
Из яйца из верхней части
Стал высокий свод небесный
(Калевала. М.; Л., 1933, с. 5-6.)
На восточнославянских (украинских) писанках мы видим точное воспроизведение архаичного представления о Вселенной, по происхождению, очевидно, синстадиального финско-карельскому: в широкой части яйца нарисованы пиктограммы земли, засеянного поля; далее идут волны океана, омывающего землю, а на самом верху (где "высокий свод небесный") изображены две небесных хозяйки мира - "рожаницы" в виде двух важенок северного оленя. (Рыбаков Б. А. Язычество древних славян, с. 52 и 385 (рис.).)Местонахождение кощеевой смерти соотнесено в сказке с моделью Вселенной - яйцом. Недаром охранителями этого сокровища являются представители всех разделов мира: вода (океан), земля (остров), растения (дуб), звери (заяц), птицы (утка). Это поднимает сказку на уровень очень древнего мудрого мифа о дуалистической сущности мира: мир, образом и символом которого является яйцо, в самом себе содержит не только положительное жизненное начало (которому содействуют языческие берегини), но и управление конечной судьбой мирового зла, осуществляемого языческими упырями и мертвецами-навьями, Миф говорит об извечной борьбе жизни и смерти, добра и зла. До той поры, пока никто не ведет борьбы со злом, не посягает на скрытую, но существующую внутри мира (в яйце) потенциальную гибель Зла, оно бессмертно и только героические подвиги, отважное самопожертвование человека и содружество его с живыми силами природы ("благодарные животные") могут доказать, что жизненное начало вечно, что жизнь в мире торжествует над умиранием отдельных частиц мира.
Такова идея финала сказки о Кощее Бессмертном. Основной же конфликт состоит в том, что Кощей похищает молодую девушку-невесту и стремится добиться её взаимности. "Желания Кощея, - пишет Н. В. Новиков, - в этом отношении небезграничны. Напротив, он стремится овладеть только одной женщиной, к которой сохраняет удивительное постоянство, привязанность...".(Новиков Н. В. Образы..., с. 195.) Ивану-Царевичу дважды удается увезти с собой Марью Моревну из дворца Кощея. Время допустимого отсутствия пленницы вещий конь Кощея определяет при первом увозе так:
"Можно пшеницы насеять, дождаться, пока она вырастет, сжать её, смолотить, в муку обратить, пять печей хлеба наготовить, тот хлеб поесть - да тогда вдогон ехать, и то поспеем!"(Народные русские сказки, с. 189.)
При втором увозе пленницы Иваном срок тоже определяется всем циклом земледельческих работ:
"Можно ячменю насеять, подождать, пока он вырастет, сжать-смолотить, пива наварить, допьяна напиться, до отвала выспаться - да тогда вдогон поехать, и то поспеем!"(Народные русские сказки, с. 189.)
Перед нами драгоценнейшая и архаичная деталь - время пребывания женщины, пленницы Кощея, на свободе, вне его "кощъного" царства определяется длительностью сезона полевых сельскохозяйственных работ:
Сев.
Рост колосьев.
Жатва.
Молотьба.
Размол зерна.
Выпечка хлеба и варка пива.
Здесь с подробностью заклинания, перечисляющего все детали и все этапы, представлен полный годичный цикл древнего земледельца от весеннего сева до осеннего праздника урожая с его ритуальным пивом. Упомянуты здесь древнейшие злаки первых земледельцев: яровая пшеница и ячмень.
Теперь у нас накопилось достаточно материала для того, чтобы приложить к восточнославянской волшебной сказке общеевропейский эталон - греческую мифологию. Следует, разумеется, учитывать, что сопоставляться будут объекты разной степени сохранности и трансформации: с одной стороны, это - архаичные мифы балканских индоевропейцев (с возможным участием доиндоевропейского субстрата), претерпевшие несколько этапов многовековой литературной обработки античными драматургами и поэтами, а с другой - славянское устное творчество, дожившее в крестьянской среде до XIX в. и испытавшее множество переделок и перемещений отдельных сюжетов из сказки в сказку. И все же сопоставление необходимо.
Кощей Бессмертный очень близок к греческому Аиду-Плутону, царю подземного мира мертвых. О связи Кощея с миром мертвых свидетельствует то, что кощуны, как уже говорилось, исполнялись в процессе погребального обряда на поминках по покойнику. Во многих сказках труп побежденного Кощея сжигают на костре, а пепел метлой разметают по земле. Эти действия отражают устойчивую общеевропейскую обрядность сожжения чучела зимы с последующим разбрасыванием пепла. Как и Кощей, Аид не убивает людей, не является причиной их смерти -он только царствует над тенями, попавшими в его "кощьное, сиречь в тьму кромешную".
Аид похищает Персефону, дочь Деметры и Зевса, и увлекает её в свой аид ("преисподнюю"). Деметра, богиня плодородия, разыскивая дочь, унесенную в самый разгар весеннего цветения, забросила свои обязанности, и на земле начался голод. Ничто не росло, ничто не цвело, ничто не созревало. Жизненная растительная сила вдруг иссякла. Тогда, как известно, Зевс вмешался и определил Персефоне пребывать вне аида, на земле, 8 теплых месяцев, а к своему подземному супругу отправляться только после завершения всех земледельческих работ в полях и виноградниках на 4 зимних месяца. Эти зимние месяцы совпадают с "аподемией" Аполлона, улетающего в это время на север к гиперборейцам.
Кощей тоже похищает девушку и держит её в своем дворце, но положительный герой сказки увозит пленницу Кощея на срок, обозначенный весьма своеобразно, - на время сева, созревания хлебов и уборки урожая, т. е, именно на ту весенне-летнюю часть года, о которой идет речь и в греческом мифе о Персефоне. Герою русской сказки в мифе об Аиде и Персефоне соответствуют Тезей или Геракл, вступающие в единоборство с Аидом. Персефоне, дочери Деметры, богине весеннего воскресения природы и вегетативной силы, в восточнославянском фольклоре соответствует Анастасия ("Воскресение"), дочь Димитрия ("Настасья Дмитриевна", "Анастасия Прекрасная").
Фольклорные имена славянской Персефоны представляют большой интерес. Иногда они отражают светлую, жизнеутверждающую сущность богини весны и хлебородных нив. Иногда имя свидетельствует о связи с водой, росой, орошающей поля: "Руса-Руса", "Русая Руса" - русалка, ведающая живительной росой. Под словом "роса" в русской народной речи подразумевались не только капли осевшего тумана, но и сам утренний туман, насыщавший всю растительность влагой ("росный ладан" - смола, создающая при горении видимость тумана). В сказочных именах пленницы Кощея отражена и вторая половина её двойственной жизни - время пребывания в темном царстве смерти: Марья Моревна, Маръя Маръяна или просто Марья. Если снять налет христианского имени Марии, то перед нами окажется распространеннейшее в славянском мире наименование персонажа весенней аграрно-магической обрядности - Марена, или Морена (Магепа у чехов, Maren у словаков, Марена у украинцев, Marzena, Marzana у поляков).(Niederle L. Slovanske..., s. 249.) Обряд заключался в том, что изготавливали из соломы куклу и затем топили её или сжигали, а горелую солому от Марены разбрасывали по полям. Соломенное чучело олицетворяло зиму (или зимнюю ипостась единого мифического существа?), и сожжение его означало конец бесплодной зимы и начало весеннего возрождения, воскресения природы (Покровская Л. В. Земледельческая обрядность. - В кн.: Календарные обычаи и обряды в странах зарубежной Европы. М., 1983, с. 79.). Имя уничтожаемого чучела было связано с понятием смерти, зимнего омертвения природы; оно происходит от слова "МОР", от глагола "мрети" - умирать.
В многообразии имен освобождаемой от мертвящего кощеева начала женщины мы видим отражение двойственной сущности славянской Персефоны: один ряд сказочных имен (Марья Моревна, Маръяна) передает зимний период её жизни где-то на стеклянных горах во дворце с хрустальными дверьми (ледовитый Север?), а другой связан с оживляющим началом весеннего расцвета природы: русалка Руса-Руса, Анастасия - "Воскресение".
* * *
"Кощуна" о похищении Кощеем женщины и о победе над ним светлых сил известна нам не только по восточнославянскому сказочному фонду, но и по севернорусским былинам. Вообще былинные и сказочные сюжеты редко переплетаются; оба жанра, разновременного происхождения, существуют самостоятельно и только в очень позднее время, в пору создания лубка, ряд былинных сюжетов передается в форме сказки. Исключение составляет известная былина "Иван Годинович", кульминационный пункт которой - смерть Кощея от своей стрелы - датируется, как увидим далее, временем начала формирования былинного жанра, т. е. серединой X в. Это заставляет нас очень внимательно отнестись к этой группе былин. Вариантов былины об Иване Годиновиче исследователи насчитывают около трех десятков.(Астахова А. М. Былины Севера. М.; Л., 1938, с. 585-587. Здесь приведены подробные библиографические данные.) Сюжет былины несложен: племянник князя Владимира сватается к дочери черниговского гостя Димитрия - Настасье Дмитриевне. В былине, как и в сказке, героиня может выступать под двумя своими сезонными именами - то как олицетворение расцветающей природы (Анастасия - "Воскресение"), то как представительница обители смерти (Марья - "Марена"). Приехав в Чернигов, Иван Годинович узнаёт, что девушка уже просватана за царя Кощея Трипетова (Кощуя Трипетова, царища Кощерища) . Пренебрегая этим, герой увозит девушку.
Главные события происходят между Черниговом и Киевом, где-то около древнего Моровийска, с которым связывают происхождение Ильи Муромца ("Моровленина"). Здесь на Ивана нападает Кощей и вызывает его на поединок; Иван Годинович одолевает Кощея и просит Настасью принести ему нож. Кощей убеждает девушку помочь ему, Кощею. В былине здесь допущена нелогичность: поверженный на землю Кощей говорит Настасье, что если она останется с Иваном Годиновичем, то будет служанкой "портомойницей" и ей придется "заходы (уборные) скрести", а если выйдет за Кощея, то будет царицей. Из былинной ситуации это не вытекает, так как Иван Годинович - племянник великого князя, выступающего его сватом, он назван по имени и по отчеству, у него есть своя дружина и он является крестным братом двух крупнейших киевских бояр-богатырей Добрыни Никитича и Ильи Муромца. Вернемся к этой нелогичности позже. Уговоры Кощея подействовали на Настасью; она помогла царищу Кощеищу. Иван Годинович был привязан к дубу, а Кощей на короткое время овладел Настасьей.
Одна половина былины закончена. Кощей хитростью и силой отвоевал себе девушку. В сказках процесс похищения дается предельно кратко: налетел, схватил, умчал к себе на стеклянные горы... В былине все происходит более жизненно, но после победы Кощея в дело вступают волшебные силы. На дуб, к которому привязан Иван Годинович, садится вещая птица (или две птицы - голуби, лебеди), враждебная Кощею:
На ту пору на то времячко
Налетала птица, черный вран,
Садился он, вран, на сырой дуб,
Проязычил языком человеческим:
"А не владеть-то Марьей Дмитриевной
Царю Кощею Трипетову,
А владеть Ивану Годиновичу!".
(Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. М., 1910, т. II, с.119.)
Царь Кощей Трипетович хочет застрелить вещую птицу (или птиц):
И говорит Кощей Бессмертный:
"Ай же ты, Настасья Митриевна,
Подай-ко ты мне лук, калечу стрелу..."
Подает Настасья Митриевна
Тугой лук и калены стрелы
(Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, с. 330-331.)
Судя по тому, что следует далее, Настасья подала Кощею оружие плененного Ивана Годиновича, так как тот произносит заговор, обращенный к своему луку и к своей стреле:
Иванушко Годинович у сыра-дуба приговаривает:
"Уж ты, батюшка, мой тугой лук,
Уж ты, матушка, калена стрела,
Не пади-ко стрела ты ни на воду,
Не пади-ко стрела ты ни на гору,
Не пади-ко стрела ты ни в сырой дуб,
Не стрели сизых малыих голубов.
Обвернись, стрела, в груди татарскии,
В татарскии груди во царскии
Ай старым старухам на роптание,
Черным воронам все на граянье,
Ай серым волкам все на военье".
(Гильфердинг А. Ф. Онежские былины. М.; Л., 1938, т. II, с. 629.)
Кощей торопится застрелить вещую птицу:
Хватил Кощей тугий лук,
Натягал тетивочку шелковую,
Кладывал стрелочку каленую,
Стрелил-то в черна ворона,
Стрелил - не попал в его.
[Высоко-то стрела да поднималасе,
Да назадь-то стрела да ворочаласе].
Так эта стрела взад обратилася,
Пала ему в буйну голову.
Облился он кровью горячею
Пришла тут Кощею горькая смерть".
(Песни, собранные П. Н. Рыбниковым, т. II, с. 119. В квадратных скобках вставлен вариант из записей Гильфердинга (М.; Л., 1951, т. III, с. 428).)
Былина кончается чудесным освобождением Ивана Годиновича и жестокой расправой с Настасьей, которую богатырь рассекает на части. Если продолжать сопоставление с мифом о Персефоне, то следует помнить, что в греческом мифе расчленению на части подвергается сын Персефоны Дионис-Загрей, умирающий и воскресающий бог. С самой идеей умирания божества плодородия в русской этнографии связаны похороны Ярилы, славянского Диониса, и уничтожение соломенного чучела Морены (сказочной Марьи Моревны). После обрядового растерзания куклы Морены, или её сожжения, солому, как уже сказано, в магических целях разбрасывали по полям. В былине рассечению Марьи-Настасьи придано иное логическое обоснование, связанное с изменой героини Ивану Годиновичу.
Высказав несколько раз мысль о том, что в восточнославянском фольклоре (в сказках и былинах) сохранились разрозненные осколки древнего, индоевропейского мифа о борьбе жизненного, летнего начала с мертвящим зимним, сведу воедино имена и характеристики фольклорных героев, сопоставляя их с наиболее известными нам греческими вариантами мифа. Условность и малая доказательность такого сопоставления материалов, взятых на разных уровнях трансформации первичных мифов, ясна из всего сказанного выше.
Марья Моревна - женщина, похищаемая Кощеем Бессмертным, и находящаяся некоторое время в его (северном?) царстве "на стеклянных горах". Имя её сближается с общеславянской Мореной - Мареной, персонажем обряда проводов зимы, обряда сожжения божества плодородия в его зимней, бесплодной ипостаси.(О сожжении соломенных чучел на масленицу или на "красную горку" см.: Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. Л., 1963, с.83-91.)
Положительный герой сказок освобождает Марью Моревну от власти Кощея на весь летний период расцвета природы - от сева злаков до размола зерна и праздника урожая. Это позволяет сближать временную пленницу Кощея с античной Персефоной, временной пленницей Аида-Плутона.
Настасья (Анастасия - "Воскресение") - второе имя той же самой героини, которая именуется Марьей. Возможно, что имя, близкое к Морене ("мор" - смерть), связано с зимним пребыванием Персефоны в аиде, а "Анастасия Прекрасная" - с весенне-летним расцветом, "воскресением" природы.
Димитрий, отец героини. Персефона - дочь Деметры. Не является ли в русском фольклоре имя Димитрия отголоском древних сказаний о Деметре - "Земли-Матери". Этнография знает словосочетание "Мать-сыра-земля", т. е. "Деметра". Русская привычность к отчеству, к наименованию по отцу, могла повлиять на превращение женщины Деметры (Demeter) в мужчину Димитрия (Demetrios).
Иван Годинович. Отчество этого богатыря, осмелившегося посягнуть на невесту самого царища Кощеища, очень трудно перевести каким-либо точным термином. Древнерусское слово "година" означало час, отрезок времени, эпоху; множественное число "годины" применялось к определению судьбы и годичных сезонов (trope) (Срезневский И. И. Материалы..., с. 535-536.). В "Слове о полку Игореве" печальное время определяется как "невеселая година", а "годины" понимаются в смысле хорошего, естественного хода жизни; княжеские усобицы "на ниче ся годины обратиша". Весьма приблизительно можно перевести "Годинович" как "Судьбинович" (?) с оттенком понимания судьбы, как счастливого времени. Если допустимо оставаться на позиции сопоставления с античным мифом об Аиде и Персефоне, то с Иваном Годиновичем может быть сопоставлен только Геракл, так как один лишь Геракл вступал в бой с Аидом и ранил его стрелой. Одиссей видел в подземном царстве тень Геракла - "держал он лук напряженный с стрелой на тугой тетиве" (Одиссея, XI-606-607. М., 1958, с. 191.). В Илиаде речь идет о победе Геракла над Аидом:
Даже Аид всемогущий терпел от стрелы заостренной
В день, когда тот же герой (Геракл) Громовержца
сын его ранил
В царстве мертвых у самых ворот и мучениям предал.
Тотчас в зевесов чертог на пространный Олимп
поспешил он (Аид)
Страждущий сердцем, пронзенный страданьями, ибо проникла
Острая медь ему в спину могучую...
(Илиада, V-395-401. М., 1935, с. 81.)
Причины и подробности битвы Геракла с Аидом нам неизвестны, так как этот эпизод упомянут лишь попутно, а полностью миф о борьбе Геракла с властителем подземного царства в античной традиции не сохранился.
Упомяну (не вводя это в систему доказательств), что в былинах об Иване Годиновиче есть побочные сюжеты, не связанные со стержневым рассказом, но сближающие былины с мифом. Во-первых, это принижение Ивана Кощеем - жена его будет "портомойницей", что не вытекает из положения героя в этих вариантах былины. Во-вторых, это вклинивающаяся в былинное повествование охота на разных зверей. И то и другое станет более оправданным, если мы вспомним о подневольной службе Геракла у Эврисфея, заставившего его совершить 12 подвигов.
Есть особые варианты былины, где Иван Годинович 12 лет служит у чужого царя.(Астахова А. М. Былины Севера, с. 110-111.) В других вариантах есть охота Ивановой дружины (совершенно не связанная с основным сюжетом), во время которой побеждают таких зверей, как лев, тур, лань, что напоминает соответственные подвиги Геракла: немейский лев, критский бык, керинейская лань.
Кощей Бессмертный. О нем уже сказано достаточно для того, чтобы можно было считать его, царя "кощьной", преисподней, аналогом античного Аида.
Кощей Трипетович. Устойчивое отчество Кощея еще не подвергалось толкованию. Быть может, сюда следует привлечь из античной мифологии имя Триптолема. Связь с интересующей нас тематикой такова: Деметра, мать Персефоны (и, так сказать, теща Аида), обучила Триптолема земледелию, подарив ему зерна пшеницы, а Триптолем в свою очередь научил людей сеять зерна в землю. К Аиду это имеет отношение постольку, поскольку Аид - Плутон (аналогичный Зевсу Хтонию) считался покровителем земных богатств и впоследствии слился в единый образ с Плутосом, богом обилия и богатства, близким к Деметре и Персефоне.(Мифы народов мира. М., 1982, т. II, с. 317.) Миф о Триптолеме географически косвенно связан с землями праславян, так как именно "скифский" царь Линх пытался присвоить себе первенство ознакомления людей с пшеницей. Настоящие скифы - кочевники, не знающие посевов; если говорится о скифах, хвастающихся изобретением земледелия, то ясно, что речь идет о земледельцах-праславянах ("сколотах" Геродота), у которых греки, начиная с VI в. до н. э., постоянно покупали зерно, называя их "скифами-пахарями" (см. вводную главу).